Особенности прочтения следственных дел в свете канонизации новомучеников и исповедников Российских
Портал Учебного комитета РПЦ продолжает публикацию материалов, которые могут быть полезны для спецкурсов, посвященных подвигу новомучеников и исповедников российских.
Доклад старшего научного сотрудника Отдела новейшей истории РПЦ ПСГУ Лидии Алексеевны Головковой, которая в течение долгого времени изучала следственные дела периода гонений на Церковь и репрессий.
Особенности прочтения следственных дел в свете канонизации новомучеников и исповедников Российских
Есть некоторые вещи, которые, м.б. напрямую не касаются всех и каждого, но которые следовало бы знать всем. Это особенно относится к учащим и учащимся и затрагивают некоторые глобальные вопросы истории, хотя, на первый взгляд, имеют как бы прикладное значение.
Начиная с середины 1990-х годов, в государственных и ведомственных архивах Москвы и других городов проводилась большая работа по изучению следственных дел, заведенных на наших соотечественников за весь послереволюционный период. В числе сотен тысяч, вернее, миллионов дел оказалась значительная часть дел, касающихся священно- и церковнослужителей, также и мирян, пострадавших за веру. Появилась уникальная возможность на примерах многих и многих подвижников проследить мученический путь Русской Православной Церкви в XX веке. Начался также сбор материалов для канонизации и прославления новомучеников и исповедников Российских.
Знакомясь со следственными делами, бесценными для нас во многих отношениях (и прежде всего потому, что подчас это единственный источник сведений о пропавших без вести или погибших в годы репрессий людях) нам необходимо знать, насколько можно доверять этим материалам и помнить о некоторых особенностях работы с ними. Человеку, мало знакомому со следственными делами, даже трудно представить себе, какие опасности поджидают его в этой работе. На первых порах не ведали об этих подводных рифах и мы, несколько человек, готовивших материалы для книг памяти, для Базы данных Православного Свято-Тихоновского Богословского института (ныне – университета)[1]. Лишь постепенно, по мере просмотра многих и многих дел стала вырисовываться вся неприглядная картина работы следствия.
Начнем с элементарного – того, что дела эти заводились отнюдь не для выяснения истины, а как раз с противоположными целями. Придерживаясь вышеназванной темы, придется, к сожалению, меньше вспоминать мучеников, а больше – мучителей. Это нужно для того, чтобы обобщить хоть и известные, но разрозненные сведения о том, как именно проводилось следствие на протяжении всех лет – вплоть до конца 1980-х годов. Мне лично довелось заниматься делами расстрелянных под Москвой на Бутовском полигоне (это, по имеющимся на сегодняшний день документам 20.760 чел.), частично – делами расстрелянных и захороненных на спецобъекте НКВД «Коммунарка» (известно на сегодняшний день 6.119 чел.), частично – делами казнённых и кремированных (или захороненных) на Донском кладбище (6.435 чел.). В отличие от моих коллег по Православному Свято-Тихоновскому гуманитарному университету, мне приходилось для подготовки Книг памяти просматривать не только так называемые «церковные» следственные дела, но и политические, и уголовные, и ещё такие, которые невозможно отнести ни к тем, ни к другим. К этим последним относятся дела, заведенные за прошлые судимости, по которым вновь обвиняемый уже полностью отсидел срок наказания. Предъявляемое официальное обвинение в этих случаях звучит как «ранее судимый». Я с удивлением увидела, что среди расстрелянных уголовников (а в Бутове их примерно четверть) почти нет ни убийц, ни насильников. А мелкие воришки и даже матёрые воры-рецидивисты арестованы чаще всего не за совершённые перед арестом преступления, а также: «как ранее судимые». К уголовному «элементу», подлежащему аресту, обязательному мордобою и расстрелу относились ещё проститутки, гомосексуалисты, гадалки и цыгане. Серьёзнейшим преступлением, караемым вплоть до смертной казни, было «нарушение паспортного режима»: это преступление состояло в том, чаще всего невиновный человек после двух, трёх отсидок по лагерям, наконец, возвращался и жил дома, а должен был жить где угодно, только не дома (называлось это «минус 3», «минус 12», «минус 40», а то и «минус 100» городов, в которых жить ему не дозволялось).
Между делами «церковными» и «нецерковными», проходящими по одной и той же 58-й статье (в основном, пункты 10–11, реже – 6 или 8) – есть разница. Следственные дела христиан, несмотря на все искажения следствия, освящены светом мученичества. Мы видим, что в большинстве случаях ни кровь, ни страдания, претерпенные чадами Церкви, не могли заставить их возвести хулу на Церковь, поколебать их любовь к Богу даже в передаче следователей, даже перед лицом смерти. Работая со следственными делами христиан, мы удостоились видеть их подлинную готовность умереть за Христа:
«От Бога мы не отказывались и никогда не откажемся, что хотите, с нами делайте», – говорят на допросе простые малограмотные монахини Акатовского (Алексеевского) монастыря, ставившие вместо подписи крестики[2]. Подобные слова, сказанные в лицо своим мучителям, часто встречаются в «церковных» делах (настолько часто, что со временем стало казаться, уж не сочинение ли это самих следователей, поднаторевших в работе с «церковниками»?)…
В отличие от «церковных» дела «нецерковные» полны какого-то инфернального мрака и лживы от первого до последнего слова. Обвиняемые признаются в «измене Родине», в «принадлежности к националистической фашистской организации», в других, подчас совершенно абсурдных «преступлениях» типа «изучения со шпионскими целями движения льдов в Северном Ледовитом океане».
В делах «церковных» мы не увидим на поверхности столь вопиющей лжи. Возможно, это было связано с тем, что принадлежность к Православию, к Церкви, сама по себе являлась преступлением и не нуждалась в каких-то особых доказательствах. Чаще всего священнослужители и миряне обвинялись в антисоветской агитации, выражающейся «в монархических настроениях» и в «недовольстве политикой партии и правительства» за гонения на Церковь. Это последнее обвинение, записанное пером следователя, приобретало порой форму полнейшего абсурда: истерзанный священник, находящийся в тюремных узах, обвинялся в «распространении ложных сведений» о том, что «священники арестовываются, храмы закрываются». Подобные обвинения были не редкость в 1930-е годы. Но вопреки себе, следователи в этих случаях писали чистую правду. Все так и было: священники арестовывались именно за то, что они священники, верующие – за то, что верующие. Им не приписывался ни шпионаж, ни террористические настроения, ни участие во «вредительской подрывной диверсионной деятельности» или в «заговоре с целью убийства» первых лиц государства, особенно, «тов. Сталина». Самое серьезное обвинение, выдвигаемое против «церковников» (так писали следователи тех лет) – это участие в «контрреволюционной церковной группировке» или в «нелегальной церковно-монархической организации» с каким-нибудь «Всесоюзным центром и филиалами на местах». К такой организации чекисты относили, например, «ИПЦ» – многочисленные дела 1928-го и 1930–1931 годов[3]. К тяжким обвинениям по церковным делам относились обвинения «в тихоновщине». Но здесь все было понятно и как обычно. Более сложными для исследователей оказались дела послевоенные, по которым священники, служившие в тяжелейших условиях оккупации, проходят как «пособники фашистов».
Требования отречения от Бога и от веры всё же имели место. Но в протоколы они не вносились, т.к. «по закону» в стране с 1917 г. была провозглашена «свобода вероисповеданий». О муках, что терпели священнослужители, от которых требовали отречения от Бога, а ещё «добровольного» и «публичного» снятия сана, рассказывали те, кому удалось вернуться живыми из лагерей.
Работая со следственными материалами, мы должны постоянно помнить, что «церковные» дела, несмотря на их кажущуюся прозрачность, так же лживы, как и другие. Только здесь ложь не лежит на поверхности, а потому она представляется более опасной.
Собирая материалы для комиссии по канонизации, мы стараемся понять, выстоял ли на допросах священник или мирянин; не оговорил, не назвал ли он имена людей, которые впоследствии были арестованы (или могли быть арестованы). И здесь, хотим мы этого или нет, мы берем на себя роль судей, причем в вопросе заведомо неразрешимом. Некоторые подследственные категорически отказываются называть какие-либо имена; чаще всего это простые монахи и монахини. Таких дел немного, но они есть. Как правило, в подобных следственных делах мы видим один, реже два коротких допроса. Но означает ли это, что люди, отказавшиеся назвать какие-либо имена, обладают большей твердостью духа и большей верой в помощь Божию, чем другие, мы не можем знать. Единственное, в чем не приходится сомневаться, это в том, что обвиняемые, не назвавшие ничьих имен, на тот момент просто, извините, не интересовали следствие. Причины этому могли быть самые прозаические; о них будет сказано ниже. В основном же подследственные, не отрекаясь от своих религиозных убеждений и чувств, обычно называют три-пять-десять, а то и больше имен. Но мы не должны этому безоговорочно верить. Может быть, так всё и было, а может быть, и нет. Занимаясь столь ответственным делом, как собирание материалов по новомученикам, мы не имеем права идти на поводу у следствия, которое и затевалось-то только затем, чтобы оболгать всё и вся и имело возможность и множество способов это сделать. Обратим внимание, что рядом с названными именами людей обычно пишутся точные их адреса, иногда их более 20–30, что представляется совершенно неправдоподобным. Откуда они брались? А вот откуда. При аресте изымались все бумаги: письма, фотокарточки с дарственными надписями на обороте, записные книжки, вырывались даже страницы из книг с подписями дарителей. Так что имён в запасе у следствия было предостаточно. Кроме того, во время борьбы с «националами», т.е. гражданами «не русской национальности» (латышами, поляками, российскими немцами, потомками древних ассирийцев и т.д. – в январе-феврале 1938 года) пользовались списками разных предприятий и домовыми книгами.
Мы все, конечно, знаем, что подавляющее число допросов писалось заранее. (Как выяснил составитель Ленинградского мартиролога, некоторое число дел оформлялось уже после расстрела.) Но в конкретной работе мы опять и опять забываем об этом. Полезно было бы приглядеться к ровному бесстрастному почерку, которым заполнены страницы протоколов допросов. Так не пишет человек, который без конца прерывается, чтобы задать вопрос, выслушать ответ, а то и пустить в ход кулаки; и чернила ведут себя в этом случае по-иному. Да и сами арестованные впоследствии следователи неоднократно подтверждали, что они «днем сочиняли протоколы, а ночью заставляли их подписывать» (из показаний оперуполномоченного Кунцевского районного отделения НКВД Куна).
В последние годы стало известно, что для ведения уголовно-следственных дел существовали две группы следователей, которые на жаргоне сотрудников НКВД назывались «литераторами» и «забойщиками». «Забойщики» «выбивали» подписи под протоколами допросов, а «литераторы» составляли сами протоколы, которые редактировались начальством и посылались в высшие инстанции. Назывались эти сочинения «обобщёнными протоколами»[4]. Для их составления имелись весьма сведущие люди, которые отвечали на интересующие следствие вопросы от имени обвиняемых: ученых, известных писателей, главных инженеров заводов, конструкторов, военных специалистов. Не приходится сомневаться, что подобные «сочинители» существовали и для некоторых особо важных «церковных» дел. Но в массе своей «церковные» дела конца 1930–1940-х годов не представляли особого интереса для служб ОГПУ–НКВД, и эти дела поручались рядовым, часто безграмотным следователям, не имевшим не только ни малейшего понятия о жизни Церкви, но и о том, что такое Уголовный кодекс РСФСР.
Фальсификацией следственных дел (или на языке чекистов – «липачеством») занимались все райотделы Управлений НКВД, в том числе, Москвы и Московской области. Из-за обилия дел в конце 1930-х годов к следственной работе стали привлекать людей из других ведомств и учреждений. Так, арестованный в 1940 году начальник городской пожарной охраны А.С. Живов рассказывал, что он, как и другие его сослуживцы-пожарные, а также призванные со стороны работники ЗАГСа и фельдсвязи изготовляли протоколы допросов по «вопроснику», который предоставляли им сотрудники Кунцевского районного отдела УНКВД Каретников и Кузнецов. «Фактически, никаких допросов не было», – сообщает оперуполномоченный Мытищенского РО УНКВД Н.Д. Петров[5]. (Мытищенское РО НКВД отличилось тем, что проводило подчас расследование в течение суток. Особенно усердствовал в деле фальсификации следственных дел уполномоченный Прелов со своей группой. Когда пришли арестовывать его самого, он, прекрасно понимая, что его ждет, застрелился.)
О том, как проходила работа по изготовлению «липаческих» протоколов в Кунцевском РО УНКВД рассказывает инструктор ЗАГСа Петушков: «Часть протоколов начальником Кунцевского РО УНКВД Каретниковым писалась заранее, т.е. они печатались на пишущей машинке под диктовку, а после он давал приказание работникам ЗАГСа переписывать от руки с напечатанного – в бланк протокола допроса. Затем вызывался арестованный, и ему предлагалось подписать написанный заранее протокол».
Конечно, к признаниям бывших следователей или тех, кто привлекался к проведению следствия, надо тоже относиться критически. Но совершенно очевидно, что ложь здесь была иного рода. Пытаясь снять с себя ответственность за содеянное, эти работники перекладывали вину друг на друга и на вышестоящие чины.
Рассказывает начальник Коломенского РО УНКВД Галкин: «Протоколы писались в отсутствие обвиняемых специальной группой сотрудников. Другая группа принуждала подписывать».
Таким же образом, по признанию самих следователей, фабриковались «собственноручные признания» и даже протоколы очных ставок. Как пример, можно привести рапорт начальника 1-го спецуправления УНКВД МО ст. лейтенанта Овчинникова на имя начальника Управления НКВД по МО майора Журбенко. В рапорте по делу рабочего Рыцарева говорится: «В следствии имеется протокол очной ставки Рыцарева с Минайченковым. По заявлению Рыцарева и Минайченкова очной ставки фактически не было, и этот протокол подписан под угрозой насилием» (читай – с применением насилия)[6].
Конечно, есть случаи, когда не приходится сомневаться, что протоколы признаний написаны со слов самого обвиняемого или же им самим. Эти протоколы для исследователя, может быть, представляют самую большую ценность: по ним можно изучать историю Церкви и восстанавливать чуть ли не по дням церковную жизнь тех лет. Но это – редчайшие случаи, единицы – на тысячи. Обычно печальная слава об этих людях проникала за стены тюрем. Они были известны в церковных кругах, об одном из них говорили: «Он или сам сидит, или других сажает». Но не об этом сейчас речь.
Если, как говорят знающие люди, допросов «фактически не было», откуда же появляется в протоколах обвиняемых множество названных ими подлинных имён и адресов – будущих жертв НКВД? Ведь не всегда и не у всех имелось достаточное количество полученных писем и записных книжек. К тому же одного имени было недостаточно для предъявления обвинения. Для дальнейшей работы по фигуранту, как мы знаем, существовала целая армия осведомителей. Часто это были ближайшие, совершенно «свои» люди, очень милые и общительные, хорошо знавшие окружение обвиняемых и специально собиравшие о них сведения. Иногда из-за небрежности и спешки следствия можно увидеть следы их деятельности: попадаются дела, где подследственные в числе своих знакомых называют и самих себя, что ни в коем случае не могло бы иметь места, если б это были их собственные признания. В других случаях, как, например, в деле последнего настоятеля Троице-Сергиевой Лавры архимандрита Кронида, мы также замечаем некоторую нестыковку. На первом допросе архимандрит Кронид якобы называет четырнадцать вернувшихся из заключения иеромонахов, служащих на приходах Загорского благочиния по его благословению, но в дальнейшем он отказывается отвечать на тот же самый вопрос, как будто он на него уже не ответил. Где правда?
В хранящейся в деле архимандрита Кронида справке на начальника Загорского РО УНКВД, арестованного в 1939 году, имеется признание его подчиненных. Оперуполномоченный Васильев И.В. на допросе от 5 марта 1939 года показывает: «Я лично видел, как Сахарчук, Бунтов и Хромов заранее заготовляли протоколы допросов, которые передавали пожарному инспектору Малееву для предъявления и подписи обвиняемому»[7].
В последние годы был тщательно просмотрен весь комплекс следственных дел бывших насельников Свято-Даниловского монастыря. И что же оказалось? Целые страницы показаний без малейших изменений кочуют из дела в дело. Следователи не потрудились сделать даже небольшие изменения в тексте, вероятно, думая, что их мошенничество и оговор невинных людей никогда не станут достояние потомков[8].
Неотъемлемой частью следственного дела являются свидетельские показания (хотя попадаются дела конца 30-х годов, где нет ни одного допроса свидетеля; это относится, в основном, к делам по СОЭ и СВЭ[9], арестованным и расстрелянным за прошлые преступления). В отношении свидетельских показаний тоже очень легко оказаться обманутым, так как свидетельские показания точно также писались следователями заранее и требовалась лишь подпись свидетеля. Следователи Воскресенского РО УНКВД Сукуров В.М. и Власов А.И. показывают, что существовали постоянные «штатные» свидетели, которые подписывали показания на незнакомых людей, не читая. О «штатных» свидетелях сообщают также сотрудники Коломенского РО УНКВД Терновский С.Н., Леонов А.Г., Голубятников Е.А., Ушаков И.С., Кожемякин И.В. В 1940 году Коломенским РО рассматривалось дело о фальсификации 120 следственных дел, 58 из которых закончились для обвиняемых расстрелом. Арестованный бывший следователь Ким А.С. рассказывает, что свидетелей поднимали ночью и вели их под конвоем в районный отдел УНКВД. Там их вынуждали подписывать «целые пачки» заранее составленных свидетельских показаний на людей, которых они в глаза не видели. В случае сопротивления или нерешительности к свидетелям применялись «меры устрашения» и «физического воздействия». Их даже, как и обвиняемых, ставили «на стойку» на двое и более суток. А.С. Ким поимённо называет около десяти «штатных» свидетелей, работавших на его следственную группу. (Как светлый луч в беспросветном мраке, в одном из дел мелькает сообщение о начальнике Пушкинского РО УНКВД, который – единственный из всех в 1937–1938 гг. в Московской области – отказался производить необоснованные массовые аресты и пользоваться показаниями лжесвидетелей. Он был, конечно, арестован. Трудно предположить, что его не расстреляли).
Фальсификация свидетельских показаний так же трагична, как и фальсификация показаний самих обвиняемых, так как оказываются оклеветанными не только сами подследственные, но и их родные, близкие, знакомые, имена которых фигурируют в свидетельских показаниях. Здесь корень многих недоразумений и драматических ситуаций, тянущихся потом десятилетиями и даже переходящих из поколения в поколение. Читая следственные дела своих близких, люди верят написанному, как верили этому и мы в начале нашей работы. Читая с полным доверием показания близких, родственники не могут даже представить себе всего сатанинского механизма следствия. (Современные сотрудники ФСК-ФСБ рассказывали, что в 1989-м – 1990-х годах, когда появилась возможность у родственников знакомиться с делами их близких, и все кинулись их смотреть, в читальном зале архива держали наготове аптечку, потому что многим становилось плохо от этого чтения.)
Где-то за пределами слышимого и видимого существовали еще некие лица, вносившие свою лепту в узаконенную фантасмогорию лжи. Это «СС» (или сексоты) – тщательно оберегаемые секретные сотрудники НКВД, агенты под какой-либо кличкой, доставлявшие сведения, так называемые «меморандумы» для будущего следственного дела, осуществлявшие слежку, «внедрение», наружное наблюдение, «отработку связей» какого-нибудь ничего не подозревающего, занятого своим делом человека. Таинственные командировки, явочные квартиры, шифротелеграммы – весь арсенал детективных средств был к услугам этих «СС».
Агентурные дела хранятся отдельно в особом оперативном архиве, который абсолютно недоступен не только для исследователей, но и для многих сотрудников соответствующего ведомства. Так может, хоть в агентурных делах мы могли бы найти правдивые сведения об интересующем нас человеке? Но и эти материалы, судя по тем нескольким делам, которые (случайно) удалось посмотреть, могут быть полны умышленного и неумышленного вранья и являются просто платной отработкой заказа. Так, например, поверх рапорта о командировке в Ленинград некоего секретного сотрудника начальственной рукой начертано: «Видать, ездил прогуляться по семейным делам, подлец!» и здесь же – «проверить на дезинформацию». (Следующая бумага агентурного дела – уже из Бутырки, где «СС» находится в качестве заключенного; он молит о пощаде и обещает «тяжелым трудом в концлагере искупить свою вину»[10].) Было устроено так, что сами сексоты находились под постоянным контролем; работали по одному делу параллельно ещё один или два «СС», не знавших друг о друге; все разночтения в информации тщательно проверялись и делались соответствующие выводы, иногда заканчивавшиеся печально для самого сексота.
Кроме того, время от времени «в целях конспирации производилось периодическое избавление от отработанной агентуры». Т.е. на этих людей время от времени заводились точно такие же фальсифицированные дела, по которым их ждала «высшая мера наказания»…
«Царицей доказательства», по выражению Главного прокурора СССР А.Я. Вишинского, было признание вины обвиняемым. Теперь-то мы знаем, как получали эти признания вины. По рассказам самих следователей, в разных районных отделениях НКВД и милиции были свои излюбленные методы их получения. В Смоленском УНКВД это была «парилка» (или на жаргоне мучителей «салотопка»), сажание на высокий круглый стулик, на кончик или ножку табуретки; в Коломенском, Кунцевском, Мытищенском РО УНКВД – морозильная камера, «стойка» (или «конвейер»), «переталкивание», «скидывание со стула» и везде – избиения, избиения, «мордобой», как сообщают нам сами следователи. (В пыточной Сухановской тюрьме заключенный Евг. Гнедин насчитал 52 вида пыток – с применением оборудования немецкого происхождения.) И, тем не менее, в «церковных» делах мы видим достаточно частую формулировку: «Виновным себя не признал». Или: «признал частично, но уличается показаниями свидетелей». Перед нами опять встает тяжкая проблема выбора. И мы, конечно, отдаем предпочтение тому, кто не признал возведенных на него ложных обвинений, подозревая в нём особую духовную силу. И тут мы снова попадаем в одну из подлейших ловушек следствия.
Оказывается в 1937–1938 годах, когда райотделы Управления НКВД захлебывались от количества следственных дел, существовал спущенный сверху обыкновенный советский план на так называемые «признательные дела», т.е. дела, по которым обвиняемый признавал свою вину. Например, в Кунцевском РО УНКВД такой план был – 45–50 «признательных дел в пятидневку», в других райотделах – вероятно, были свои цифры. Какое-то количество дел могло оставаться «непризнательным» – без ущерба для служебной репутации сотрудников НКВД. Все завершенные дела посылались для представления на тройку. Случалось, что число «непризнательных» протоколов превышало требуемый процент. Иногда это сходило с рук. Но чаще всего дела с нареканиями возвращались для «доработки», и можно не сомневаться, что эти цифры немедленно исправлялись ценой сил, здоровья, а то и жизни обвиняемых[11]. Следователь Шишкин Д.Н. (город Кемерово) пишет о деле, по которому проходил 51 человек: «…Видимо, большинство признали свою вину, а от остальных добиваться признания посчитали необязательным»[12].Нередко бывало и такое: следственное дело заводилось после расстрела или смерти обвиняемого во время следствия. А бывало, что дело и вовсе не заводилось. Например, в Житомирской области «по единоличному распоряжению главы местного НКВД Вяткина было расстреляно свыше 4.000 человек, в том числе несовершеннолетние дети и беременные женщины, причём более чем на 2.000 расстрелянных протоколы членами тройки не были подписаны, а на многих расстрелянных вообще не оказалось следственных дел»[13].
Наконец, последнее. Подпись. Здесь тоже не всё так просто.
Только в исключительных случаях мы не видим подписи обвиняемого под протоколами допросов. Каждый раз это специально оговаривается: «Отказался поставить подпись». Но такое случалось лишь на ранних стадиях следствия. В конце концов, подпись обязательно появлялась. Как это происходило? Судя по рапортам на имя начальника УНКВД по МО, мы понимаем, что следователи вообще не трудились читать свои «сочинения» подследственным. Да и зачем они стали бы это делать?
Из рапорта на имя Журбенко: «Протокол допроса, составленный оперуполномоченным Мытищенского райотдела УНКВД Преловым и Петровым, не был зачитан подсудимому Жольнерису, и, несмотря на его просьбы прочитать, ему было в этом отказано. Протокол подписан под угрозой насилием»[14].
Некоторые следователи сохраняли первый допрос подсудимого и зачитывали его по окончании следствия как заключительный. А потом, ловко прикрывая настоящий текст руками, заставляли подписать тут, тут и тут. Об этом рассказывали сами следователи при пересмотре дел на предмет реабилитации.
Бывало, что подписи обвиняемых попросту подделывались. При просмотре дел (нецерковных, церковными в связи с поддельными подписями никто не интересовался) попадаются служебные расследования по этому поводу и материалы графологической экспертизы, удостоверяющей подлог. Недавно мне попалась записка одного следователя другому: «Если у тебя проблемы с подписями, то у меня есть прекрасный специалист. Я пришлю его тебе».
Были и другие способы добиться подписи – убеждение, внушение, что это необходимо для пользы самого обвиняемого, пользы дела, партии, родины и проч.
Порой невооружённым глазом видно, что чернила протокола перекрывают подписи обвиняемого, очевидно, полученные заранее, на чистом листе бумаги. (Это можно заметить в послевоенных делах, когда подписи ставились не только в конце каждого листа, но и после каждого абзаца.) О «выбитых» подписях под чистыми листами бумаги рассказывали впоследствии и сами чекисты.
Существовал еще один варварский способ. О нем сообщается в рапорте старшего лейтенанта Овчинникова на имя майора Журбенко.
«ГУСТЫРЬ В.Г., 1892 г.р., рабочий-истопник… обвиняется в том, что являлся поляком, за границей имеет родственников. В 1936 г. завербован для шпионской деятельности в пользу Германии. При отборе для приведения приговора в исполнение заявил, что по национальности он белорус, родственников за границей не имеет. На основании этого приведение приговора было приостановлено. Дальнейшей проверкой и опросом осужденного установлено, что ГУСТЫРЬ является совершенно безграмотным и протокол допроса подписывал с помощью сотрудника (в руку совали ручку и его рукой выводили подпись)»[15].
Точно также добивались подписей у обвиняемых и в других наших городах и областях, не только в Москве. Подобные сведения, например, имеются в следственном деле, заведенном на монахинь Спасо-Горицкого монастыря, расположенного в Кирилловском районе Вологодской области. Следователи рассказывают, как они домогались их подписей, потому что те отказывались их ставить. «На головы обвиняемым натягивали тулупы, ударом кулака сбивали с ног и били ногами; потом снимали тулупы, сажали обвиняемых за стол, и их руками выводили подписи». (40 монахинь, проходивших по этому делу, были отправлены этапом в Ленинград и расстреляны на Левашовской пустоши; в память их поставлен Поклонный крест)[16].
«Как вы добились подписи обвиняемого? – часто спрашивали при пересмотре дела следователей, обвиняемых в фальсификации следственных дел.
«Обманом», «обманным путем», – обычно отвечали те.
Вот несколько фраз из протокола допроса следователя Мытищенского райотдела:
Вопрос:
– Давая подписывать протокол, зачитывали ли вы его подсудимому?
Ответ:
– Нет, не зачитывал.
Вопрос:
– Почему?
Ответ:
– Потому, что там были вымышленные факты… Если бы он знал содержание протокола допроса, он мог бы не подписать[17]…
В течение долгого времени нам не попадалось ни одного дела, из которого стало бы ясно, как именно умудрялись обманывать следователи своих подопечных. Но вот появилось одно следственное дело, по которому можно судить, что изобретательности «работников правосудия» по части самой беспардонной лжи не было предела. Бывший Военный прокурор войск НКВД по Омской области военюрист 2-го ранга Кузьмин в 1939 году сообщал в Военную прокуратуру войск НКВД Западно-Сибирского округа «о нарушениях социалистической законности» следователем Пешковым: «…В 1937 году Пешковым было сфабриковано дело на группу бывших офицеров царской и белой армии, в которую входил один бывший епископ Амфилохий (Журавлев)… Всего по делу проходило 89 человек».
Военюрист называет поведение следователя Пешкова «исключительным по своей мерзости». Дает показания в качестве свидетеля оперуполномоченный Паньшин:
«…Зная о том, что под стражей находится Журавлев, Пешков вызвал его на допрос и допрошивал в течение суток. На допросе Журавлев, видимо, сильно сопротивлялся и по существу предъявленного ему обвинения не сознавался. Пешков тогда, придя в комнату инспектора 8 отделения УГБ т. Гаранцева, где я тогда находился, заявил дословно следующее: “Этот отец священный, я убедился, до мозга костей фанатик, и я придумал в отношении его проделать следующую комбинацию. Нужно будет освободить один ящик из-под архивных дел, посадить туда маленького роста нашего сотрудника и когда я оставлю в этой комнате одного отца Амфилохия, то этот сотрудник должен подать голос и сказать: “Отец Амфилохий, я вижу твои страдания, подпиши (протокол), и я тебе все прощу”. В это время необходимо из ящика показать икону и моментально ее убрать»[18].
Так все и было проделано. В освободившийся ящик посадили маленького роста оперуполномоченного уголовного розыска Иосифа Коростылева. Надо думать, что епископ прежде, чем остался наедине с Коростылевым, был приведен профессиональным избиением в такое состояние, что едва ли понимал уже, где он и что с ним происходит. Когда следователь вышел, Коростылев исполнил все, что ему велели. «Отец Амфилохий, – услышал измученный епископ голос в пустой комнате, – я вижу твои страдания…». Перед глазами владыки на мгновение показался лик Спасителя. После прихода следователя епископ Амфилохий взял протокол и, не говоря ни слова, подписал его. После этого Пешков среди оперативного состава хвастался: “Вот как нужно учиться колоть попов”».
Епископ Амфилохий проходил по делу как один из организаторов контрреволюционной повстанческой организации Тарского округа. Он был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян вместе со многими другими обвиняемыми, проходящими по одному с ним делу[19].
Монахиню Анну (Мячину) в десятилетнем возрасте родители отдали в Боголюбский монастырь города Мичуринска; после закрытия монастыря она служила там же при церкви. Когда ее арестовали в 1937 году, в числе 18 членов «церковно-монархической повстанческой организации под руководством еп. Алентова», ей было 49 лет. Её приговорили к 10 годам лишения свободы. Она отбывала наказание в Устьвымлаге. В 1939 году, который называли в народе «годом бериевской реабилитации», многие писали прошения на имя Берии, рассказывая, как «незаконно» проходило следствие по их делу. Некоторые дела, действительно, пересматривались и иные просители, в основном, уголовники, даже освобождались от наказания.
В своем письме монахиня Анна пишет: «Физические муки, причинённые мне (на следствии), не поддаются описанию, и, наконец, дошли до самых зверских, одним ударом по лицу Иванов (следователь, начальник Мичуринского р/о ВД Иванов М.И.) выбил мне зубы в верхней челюсти. Не удовлетворившись этим, на одном из последующих вызовов Иванов, применив ко мне физическую силу, лишил меня женской чести. Видя с моей стороны упорное отрицание вины, на последнем допросе, угрожая отдать меня для издевательств надо мной нескольким мужчинам, Иванов добился моей подписи под вымышленным обвинением против меня и нужных ему лиц». Так подчас появлялись подписи под протоколами[20].
По рассмотрении письма Анны (Мячиной) последовал из Центра ответ: «Решение тройки оставить в силе», а письмо монахини оказалось подшитым к её следственному делу.
Надо сказать, что какое-то количество дел (нам неизвестно и никогда не станет известно, сколько и каких именно) было попросту уничтожено. О некоторых из них имеются сообщения в документах для служебного пользования. Мне, например, в архиве ГУВД по Москве и МО в больших амбарных книгах доводилось видеть сообщения об этих следственных делах собственными глазами: «уничтожено», «сожжено». Но существуют такие дела и такие подследственные, следы пребывания которых полностью уничтожались в ДПЗ, ОДПЗ и следственных тюрьмах; изымались и сжигались их фотокарточки, уничтожались записи в картотеке. От них не оставалось даже номера, под которым значились особо засекреченные арестанты. Понятно, что все они были расстреляны или уничтожены иным каким-либо образом.
На настоящий момент просмотрено огромное количество следственных дел, но просмотрены они с обескураживающей степенью доверия. А ведь, не имея в руках ничего, кроме следственных документов, представляющих собой клубок лжи, клеветы и насилия, мы не можем судить ни о чём, кроме одного бесспорного факта: что человек был незаконно расстрелян, а по «церковным» делам, – что он несомненно пострадал за Веру. И это все, чем мы располагаем. Мы должны постоянно помнить, что следователи, ведшие «церковные» (да и все другие) дела, нам не помощники. Всякие оценки в отношении допросов обвиняемых, «собственноручных признаний», свидетельских показаний, признаний вины и подписей – должны быть исключены.
Мы не провидцы – обыкновенные люди, наши возможности ограничены. Мы можем не разглядеть за нагромождениями лжи чьего-то молчаливого подвига, чьей-то, может быть, истинной святости, предпочтя им более безукоризненное, на наш взгляд, поведение на следствии. И праведники снова будут гонимы и унижены, но уже с нашим участием. Возможно, впоследствии над нами будут просто смеяться, вспоминая, как у нас забраковывали «неподходящих» для канонизации людей, пользуясь материалами ОГПУ-НКВД. Нужен какой-то совершенно иной подход, иная концепция в работе со следственными делами. Странно, что приходится говорить о том, что должно быть совершенно очевидно каждому здравомыслящему человеку.
Несмотря на все выше сказанное, мы чрезвычайно дорожим возможностью работать с материалами следствия, где мы находим массу биографических сведений о священнослужителях и мирянах, ценнейшие фотографии, письма, проповеди священников, иной раз и важные церковные документы. А главное, следственные дела помогают нам восстанавливать имена убиенных, извлекая их из бездны забвения и возвращая эти имена Церкви для поминовения и Славы её. Но работать со следственными делами мы должны предельно деликатно, и, избави нас Бог, судить о словах и поступках пострадавших, тем более, об их святости, основываясь на документах следствия.
2000–2015 гг.
***
[1] В настоящее время в Базе данных ПСТГУ собраны биографические сведения более чем на 35 тыс. священнослужителей и мирян, пострадавших за Веру.
[2] ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. 21061.
[3] ЦА ФСБ РФ. Д. 7377; ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. 28850.
[4] Борщаговский А. Обвиняется кровь. Документальная повесть. М. Прогресс, Культура. 1994.
[5] ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. 62257.
[6] Архив Группы по увековечению памяти необоснованно репрессированных.
[7] ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-59458.
[8] ЦА ФСБ РФ. Д. 7014-П. («Дело иноческого братства князя Даниила»); «Последнее следственное дело архиепископа Феодора (Поздеевского)» / Автор-составитель Петрова Т.В. М.: Даниловский благовестник, 2010.
[9] СОЭ – социально опасный элемент, СВЭ – социально вредный элемент.
[10] Архив Группы по увековечению памяти необоснованно репрессированных.
[11] ГА РФ. Ф. Оп. 1. Д. 62257.
[12] УФСБ по Рязанской обл. Д. 2475. Л. 182.
[13] Тепляков А. СИБИРЬ: Процедура приведения смертных приговоров в 1920–1930-х годах. Часть 4. Каинские душегубы и читинские «чистильщики».
[14] Архив Группы по увековечению памяти необоснованно репрессированных.
[15] Архив УФСБ по Омской обл. Д. П-8834. Л. 352.
[16] Стараниями местных чекистов «церковное» дело было округлено до 100 человек; большая группа белозерских монахинь была тогда не просто расстреляна – забита лопатами и зарублена топорами (Тепляков А. Сибирь: Процедура приведения смертных приговоров в 1920–1930-х годах. Часть 4. Каинские душегубы и читинские «чистильщики»).
[17] Архив Группы по увековечению памяти необоснованно репрессированных. Надо сказать, что ныне подобные документы (для внутреннего пользования), стали абсолютно недоступны для исследователей. Если бы не смогли увидеть их в 1990-х гг., наше понимание общей ситуации было бы ошибочным.
[18] Архив УФСБ по Омской обл. Д. П-8834. Л. 352.
[19] Там же.
[20] УФСБ по Тамбовской обл. Д. Р-5377. Т. 3. Л. 165–166 с об.